« В то время я гостила на земле…»
Софья Игнатьевна Богатырёва – филолог по образованию, литературовед по профессии, автор книг и исследовательских работ, хорошо известная своими очерками, посвящёнными русским поэтам и писателям. Её судьба во многом стала отражением той великой и трагичной эпохи, которой принадлежат те, кому выпало родиться в предвоенные годы. Дочь писателя Александра Ивича, сохранившего в годы репрессий архивы Ходасевича и Мандельштама, жена известного поэта-переводчика и правозащитника Константина Богатырёва, убитого на пороге своего дома в годы правления Андропова, она близко общалась с Надеждой Мандельштам, Лидией Чуковской, Юрием Олешей, Виктором Шкловским, Иосифом Бродским, Еленой Боннэр, Андреем Сахаровым, Ираклием Андрониковым, Константином Паустовским и многими другими талантливейшими людьми своего времени.
« Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки…»
О. Мандельштам
З.М.—Как известно, все мы родом из детства. Наши моральные принципы, воспитание, характер, мечты—всё оттуда. Каковы главные уроки, усвоенные Вами в детстве?
С.Б. Нормы порядочности. Может, об этом не стоило говорить, если бы не случилось так, что советская власть эти нормы очень целенаправленно, тщательно и умело разрушала. Поскольку моё детство пришлось на пору весьма агрессивного отношения к религии, которая охраняла нравственные принципы в течение долгих веков, то самые элементарные понятия о нравственности оказались или уничтоженными, или размытыми – даже не знаю, что хуже. Если Павлика Морозова каждому ребёнку навязывают в качестве идеала, это означает, что донос и предательство возведены обществом и государством в достоинство. И если дети не получают прививки дома, они заболевают страшной болезнью—аморальностью. Донос, в том числе на близких, в течение долгих лет почитался добродетелью, даже подвигом, а в дополнение к тому, насаждалось удивительно пренебрежительное отношение к родственным связям. Кстати, это продержалось достаточно долго (мне кажется, Горбачёв был первым, кто факт существования своей жены сделал общественным достоянием, что у многих тогда вызывало раздражение). А ведь именно достойные, уважительные семейные отношения формируют достойную личность. Когда в семье тебе объясняют, что думать одно и говорить другое—нехорошо, что сплетничать —неприлично, что хвалить себя—стыдно, что следует прежде думать о других, а потом уж— о себе—это вроде бы столь элементарно, что тут и говорить не о чем. Но на самом деле, для того, чтобы ребенок воспринял эти простые истины и поверил в них, нужна была определённая обстановка: семья, где запрещены пересуды, где культивируется альтруизм. Но все эти замечательные правила, бывшие для меня в детстве нормой, потом, во взрослой жизни оказались противоречащими официальной, государственной морали.
З.М.—Жить, адаптируясь к правилам двойного стандарта, очень непросто, особенно в детстве.
С.Б. Трудновато. Мне в школе постоянно объясняли, что я думаю и поступаю не только неправильно, но и глупо. Опять же, спасала семья. Для меня авторитет родителей и их круга был настолько высок, что я нисколько не сомневалась в их правоте. Мне повезло—я с детства видела уважительное, почтительное отношение отца к моей матери и ко мне. А ведь это очень важно—твёрдо знать, что в твоё детство никто не войдёт без стука.
З.М.—Расскажите подробнее об окружении Вашего отца. Кто был вхож в Ваш дом?
С.Б. В основном, это были литераторы. Я, конечно, тогда не могла понять и оценить их профессиональный уровень, но ощущение значительности личности воспринимается нами, по-видимому, очень рано. В первую очередь, это относится к Виктору Шкловскому, который был учителем и близким другом отца. Он был существенно старше, познакомились они, когда Виктор Борисович писал «Воскрешение слова» и был властителем молодых душ, а мой отец – шестнадцатилетним гимназистом. Но разница в возрасте не помешала их многолетней дружбе. По настоянию Шкловского отец переехал из Питера в Москву и по его же совету написал свою первую книгу. Отец дружил с Владимиром Трениным, блестящим литературоведом, специалистом по Маяковскому. Он был убит в 41м. Имя Тренина вы можете увидеть на первых многотомных изданиях Маяковского. Верным другом нашей семьи, особенно в трудные для родителей годы, была Лидия Корнеевна Чуковская. Не могу не вспомнить Ивана Халтурина—совершенно необыкновенного человека, незаурядную личность. К сожалению, он очень мало написал, зато был своеобразным генератором идей: профессионалы высокого класса весьма дорожили его мнением и советами. З.М.—Но ведь за мнения и советы не платили, а жить на что-то надо было. Бытовые проблемы никто не отменял.
С.Б. Вы правы. Но можно было составлять сборники, писать рецензии, редактировать. Иван Халтурин долгие годы работал заместителем главного редактора журнала для малышей «Мурзилка», активно сотрудничал в других детских изданиях. Спасаясь от тисков жуткой цензуры, многие писатели и поэты уходили в детскую литературу, занимались переводами или предпочитали не писать о современности. В 49-м году моего отца, прошедшего всю войну военным корреспондентом в действующих частях, объявили космополитом и антипатриотом , причем преступление его заключалось в том, что он осмелился похвалить в печати книгу американца Поля де Крюи «Охотники за микробами». Всё это закончилось для отца двумя инфарктами, а для семьи – полной нищетой. После этого он уже не писал о современности: издал книгу о Кулибине и занимался историей детской литературы.
«И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет.»
О. Мандельштам
З.М.—Но Ваш отец также стал хранителем архивов опальных поэтов, в частности, Осипа Мандельштама. Да и Вы к этому тоже причастны, не так ли?
С.Б. В 46-м году Надежда Яковлевна Мандельштам передала моему отцу через его брата, лингвиста Сергея Бернштейна, большую часть архива своего покойного мужа, практически полное собрание его неопубликованных стихов. Архив хранился в нашем доме в течение последующих 11 лет , «все опасные годы послевоенного периода», как пишет об этом Надежда Мандельштам в своей книге. Всякий раз, приезжая в Москву из тех отдаленных городов, где ей приходилось жить, она работала в нашем доме с архивом, дополняла его новыми стихами и вариантами, которые восстанавливала по памяти, и вносила исправления, в результате чего был составлен, по ее выражению, «единственный проверенный и правильный экземпляр ненапечатанных стихов» Осипа Мандельштама. Вы знаете, что после гибели поэта в 38м году его вдова посвятила свою жизнь сохранению его запрещённого к печати наследия. Она знала наизусть не только все его стихи, но и прозу, так как переписывала их бессчетное число раз и раздавала списки тем, кому могла доверять и кто отваживался их держать у себя.
После смерти Сталина забрезжила надежда, что стихи Мандельштама когда-нибудь, пусть в отдаленном будущем, смогут пробить себе дорогу к читателям. И вот летом 54-го, в очередной свой приезд в Москву неожиданно для всех и тем более для меня, посреди беседы с моими родителями, Надежда Яковлевна в очень торжественной, совершенно не свойственной ей манере, сообщила, что назначает меня хранителем архива, что она заготовила два письма –завещания, передающие мне права распоряжаться хранившимися в доме произведениями Осипа Мандельштама. «Я хотела бы, чтоб вы считали себя полной собственницей их, как если бы вы были моей дочерью или родственницей. Я хочу, чтобы за вами было закреплено это право», — написала она. Можете себе представить, как я была тронута и горда оказанной мне честью!
К счастью, Надежда Яковлевна сама дожила до того времени, когда стихи Осипа Мандельштама стали издавать в России. Она не только руководила первыми публикациями, но и написала свои замечательные книги-воспоминания, Вы их читали, конечно.
З.М.—А где сейчас находится архив Мандельштама?
С.Б. Вдова поэта передала его Принстонскому университету, там он бережно хранится в библиотеке. Все автографы находятся в специальных помещениях, где их держат при низкой температуре. Представьте, мне посчастливилось увидеть их, когда я читала несколько лет тому назад лекции в этом университете! Там знали мои работы о Мандельштаме и позволили взглянуть на архив. Я увидела ту самую папку, в которой стихи поэта хранил мой отец, и букву «М» на ее обложке, выведенную его рукой. А на пожелтевших листках, которыми переложены конверты с автографами, сохранились сделанные моим отцом заметки.
З.М.—В одном из интервью, вы довольно подробно рассказали о том периоде жизни Вашей семьи, когда отца объявили космополитом. Тогда все издательства расторгли с ним договоры и вдобавок потребовали возвращения всех гонораров. У вас описали всё имущество за исключением пишущей машинки и письменного стола, в одном из ящиков которого лежал архив Мандельштама. Понятно, что могло произойти, найди они эти бумаги. Ваших родителей могли арестовать, а вас отправить в детский дом. Объясните нам, поколению, родившемуся после Сталина, что это было: неосознанный героизм или некая бесшабашность? Оглядываясь назад, считаете ли Вы этот риск оправданным?
С.Б. Это действительно важно понять. Спасибо за такой вопрос. Нет, конечно, отнюдь не легкомыслие и не бесшабашность. Люди знали, на что они шли и понимали меру риска. Тут сочетались их верность русской литературе и верность своим представлениям о нормах порядочности: в любой ситуации следовало вести себя согласно своим принципам, своим представлениям о морали. Иначе им было бы невозможно себя уважать. К несчастью, обстоятельства складывались так, что в сталинские времена элементарная порядочность подчас оборачивалась героизмом. Думаю, что если бы кто-нибудь назвал их тогда героями, они бы искренне удивились. Для них, российских интеллигентов, то был способ хранить не только стихи и прозу, но и свою тайную свободу, за что платить приходилось высокую цену. В школьные годы мне много раз объясняли дома, что надо делать, если маму и папу арестуют. На этот счет существовали чёткие инструкции: я должна была тут же идти к младшей маминой сестре, которая жила неподалеку, в центре города. Должна была идти туда пешком, ночью, потому что утром заберут в детский дом – адрес маминой сестры и дорогу к ней заставили выучить назубок. Идти велели непременно пешком, а если кто-нибудь предложит подвезти, спрятаться или убежать.
Люди шли на осознанный риск, но громких слов они не произносили и поступки свои подвигом не считали.
З.М.—Понятно. Я не случайно задала этот вопрос. В 80-е годы мне довелось довольно близко наблюдать диссидентское движение, хоть я не была его участником. Учась в Москве, я жила на квартире у одной молодой женщины, родители которой, известные правозащитники, проживали в соседнем подъезде. Я видела чёрные Волги с антеннами-прослушками, почти ежедневно торчавшие под балконами. Я видела, как запрещённые издания прятались под обложки « Истории партии» или трудов Ленина, а при непосредственной опасности передавались из рук в руки. Именно тогда я прочитала «Архипелаг Гулаг». А однажды захватила его с собой в институт, чтобы почитать между лекциями.
Я помню, как тревожились мои родители из-за моего брата, непосредственно участвовавшего в движении правозащитников и эмигрировавшего в Америку как диссидент. Скажите, стоила ли эта или какая-либо другая книга отсидки за забором, седых волос или инфарктов родителей?
С.Б. Наверное, тут нет однозначного ответа. Я, во всяком случае, его не знаю. Мне кажется, каждый делает то, что считает естественным и правильным. Для тех людей было само собой разумеющимся помогать любому человеку, оказавшемуся лишённым работы и средств к существованию. Как естественно было писать человеку, оказавшемуся в лагере. Как, позднее, поехать в Шереметьево провожать тех, кто уезжал в эмиграцию, хотя в те годы из-за этого можно было лишиться работы. Для многих естественно в опасной ситуации выбрать опасность, а не то, что с точки зрения большинства считалось бы разумным. Думаю, что не последнюю роль тут сыграла русская традиция приходить на помощь тем, кто в ней нуждается.
З.М. А Вы лично участвовали в диссидентском движении?
По мере сил, старалась не остаться в стороне. Что удавалось делать? В поддержку семейной традиции – хранить и распространять запрещённую литературу, художественную и политическую. Распространяла «Хронику текущих событий», «Открытое письмо Михаилу Шолохову» Лидии Чуковской, раздавала «в хорошие руки» ненапечатанные стихи Бориса Пастернака, позднее—Иосифа Бродского. Собирала подписи под обращением писателей в защиту Синявского и Даниэля. Передавала рукописи за границу, когда в щель в железном занавесе стали проникать иностранцы. Если по Москве катилась очередная волна обысков, к нам в дом неизменно приносили разного рода «крамолу», просили сберечь.
«Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стёрт,
Сумерки. Больше нет
Ничего. Натюрморт.»
И. Бродский
З.М.—Вы часто бываете в России. Что Вы чувствуете, возвращаясь в страну, где Ваших родителей преследовала тень сталинского террора, где Ваш муж был приговорён к смертной казни, заменённой на двадцать лет лагерей, а затем, уже при Андропове, убит, где многих из ваших друзей и родственников травили, сажали в тюрьмы и уничтожали как физически, так и психологически?
С.Б. Очень существенный вопрос. За ним так много стоит, что ответить коротко будет довольно трудно.
Прежде всего, я чувствую усталость, потому что количество того, что должна сделать за месяц или два своего пребывания в России, значительно превосходит мои силы. Но если серьёзно, то я испытываю чувство радости оттого, что этот монстр, Советский Союз, всё же развалился, что советская власть прекратила своё существование. Для меня было счастьем то, что происходило при Горбачёве. Я понимаю, что во многом мои ожидания было наивными. Но сознание того, что всеохватывающая ложь была сброшена с пьедестала, что люди избавились от всепроникающего страха, что мир стал открыт для нас и что значительнейшие произведения русской литературы, находившиеся под запретом большую часть моей жизни, стали всем доступны, радует и помогает смотреть на будущее страны с оптимизмом.
З.М. Вы немного запнулись, говоря о лжи, сброшенной с пьедестала.
С.Б. Да? Возможно. Сброшена, но не изничтожена.
Вообще период эйфории я переживала дважды. Хрущёвская оттепель была для нас праздником. Но мы были очень молоды, и в восторге считали, что теперь всё должно быть и будет замечательно. Пока не пришёл 68-й год, когда 21-го августа танки вошли в Прагу. Тогда нам пришлось расстаться с иллюзиями. Второй раз я переживала этот же восторг, когда разрушили Берлинскую стену, стали издавать Мандельштама, Пастернака и Солженицына. Но теперь, наведываясь в Россию, я вижу, что всё вовсе не так замечательно. Остаётся уповать на то, что в России победит разум и что до возвращения недоброй памяти времен дело не дойдёт.
З.М.—А что, движется в ту сторону?
С.Б. Будем надеяться, что нет.
З.М.—Как Вам всё-таки кажется, поняли люди, что такое свобода? Научились ли быть свободными людьми в свободной стране?
С.Б. Я не могу говорить о людях вообще, так как общаюсь с узким кругом тех, кто так или иначе связан с литературой. Этот мир, безусловно, влияет на сознание общества, но не решает его проблем. Я бы сказала, всё превратилось в не очень благополучный вариант нормальной страны. Нормальной, потому что появилась возможность заботиться о своей семье, а не о мифическом «светлом будущем»; заводить детей, а не только одного ребенка; путешествовать; жить в благоустроенных домах, а не мучится клаустрофобией в пыточных условиях коммуналок – одним словом, ощущать себя личностью, а не пресловутым «винтиком». Помните, чуть раньше вы спросили меня о бытовых проблемах, которые являются неотъемлемой составной жизни? Так вот, думать о деньгах, стараться их заработать—это нормально. Люди среднего возраста и особенно молодёжь делают карьеру. А литература уже не играет той роли, которую она играла для нашего поколения.
З.М.—Так что, прошли времена, когда «поэт в России больше, чем поэт»?
С.Б. И это тоже нормально: литература не должна быть центром внимания. Литературные вечера не обязательно должны собирать тысячи. Может быть, не так уж хорошо, когда поэт больше, чем поэт, прежде всего для самого поэта, ибо мешает таланту развиваться в независимости и чистоте. В советской системе поэт подчас становился трибуном, потому что толпа, обожающая его, навязывала ему эту роль. Поэзия, как и философия, часть интеллектуальной, духовной жизни, и потому не стоит обрекать себя на роль народного глашатая.
«О, связь времён, не терпишь ты подделки,
И где б ни встал ещё хоть пятый Рим—
Он сгинет, мир не обративши вспять.
С историей недолговечны сделки:
Лишь в подлинности наша благодать,
Для каждого—свой град Иерусалим.»
Ю. Гастев
(математик,философ,правозащитник, учитель, поэт)
З.М.—Пётр Вайль сказал: « Сам человек одинаков всегда. Дело государства—создать такую атмосферу, чтобы в человеке как можно меньше проявлялись его гнусные качества». Я не была в России 17 лет. Но у меня такое впечатление, что за слово правды там всё ещё можно поплатиться. Ведь журналистов отстреливают…
С.Б. Слово правды, как и вечные человеческие ценности, обычно несёт интеллигенция. Сегодня в России она чувствует себя смелее, увереннее. Но если в стране нет альтернативы убийствам или преследованиям тех, кто возглавляет и украшает цвет нации, то это трагедия. Последовательно проводимая политика убеждения масс в том, что «отдельные» поэты, писатели, журналисты могут быть смертельно опасны, как раз показывает роль интеллигента в России. Интеллигенция несёт слово, и значит мы говорим об опасности слова и, соответственно, опасности для того, кто это слово произносит. Когда слова боятся, это значит, что его ценят высоко.
З.М.—Мне кажется, музыкантам и композиторам больше повезло, чем литераторам.
С.Б. Может быть, они избежали физических расправ, но морально, психологически страх сковывал всех, его жертвами были все. Я помню затравленного, находившегося в вечно подавленном нервном состоянии, вступившего в компартию, Шостаковича. Как-то я была на выпускном вечере в Московской консерватории, где он выступал перед студентами. В своей напутственной речи этот великий композитор, гений, призывал студентов благодарить коммунистическую партию за всё, что она для них сделала. Я тогда чуть под землю не провалилась. Уже потом я поняла, что для него, музыканта, слово было не так важно. Его языком была музыка, он выражал себя на этом языке.
« Будущее тревожит нас, а прошлое
нас держит. Вот почему настоящее
ускользает от нас.»
Г. Флобер
З.М.—Читаете ли Вы современную русскую поэзию и прозу? Привлёк ли кто-то из новых авторов Ваше внимание?
С.Б. К сожалению, пребывание здесь, в Америке, замедляет знакомство с новыми именами. Конечно, я внимательно и с большим интересом читаю новые книги. Сейчас меня даже больше привлекает проза и особенно поток воспоминаний о времени, которое для меня живо. Что мне безусловно нравится—это свободный эксперимент в современной поэзии. Что огорчает—подражание Бродскому, хотя влияние великих поэтов –не самый плохой вариант. В целом, меня радует активная поэтическая жизнь современной России. Из прочитанного в последнее время я бы отметила роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», поднимающий близкие мне темы. Он посвящён католическому монаху еврейского происхождения, родившемуся в Польше, который совершает служение в Израиле.
З.М. А Вы религиозный человек?
С.Б. Да, хотя родилась в семье, которая была вне религии. Для меня водораздел проходит между верой и неверием, а вопрос конфессиональной принадлежности представляется не таким уж существенным. Я придерживаюсь того взгляда, что «наши перегородки до неба не доходят».
З.М.—Давайте поговорим о Вашей работе. Вы опубликовали значительное количество исследовательских работ и статей о русских писателях и поэтах. Вы также издали книгу эссе о литературных заповедниках и мемориальных музеях в России. Над чем Вы сейчас работаете и что Вас привело в наш сонный Денвер?
С.Б. Начну со второй половины вопроса. Прежде всего хочу заступиться за Денвер, который вовсе не кажется мне сонным. В Денвере и в окрестностях, прежде всего в интеллектуальном Болдере, немало интереснейших людей, в том числе и выходцев из России. Я не устаю благодарить Провидение за возможность общаться с ними. В местном университете можно только удивляться и радоваться интересу, который проявляют студенты к русской литературе. В городе – насыщенная музыкальная жизнь, неплохие библиотеки, музей, куда привозят великолепные выставки.
Как мы тут оказались? В России я никогда не занималась преподавательской деятельностью. Там я в течение многих лет заведовала отделом поэзии журнала «Пионер». Мне нравилась эта работа, потому что приходилось делать именно то, что я любила: читать стихи и отличать плохие от хороших. Мы публиковали многих талантливых поэтов, которых нигде не хотели печатать. А самое трудное тогда было напечататься где-то впервые.
З.М.—Сейчас тоже.
С.Б. Наверное. В догорбачёвскую эпоху меня приглашали за границу с лекциями, но это было пустое дело. А при Горбачёве эти приглашения обрели реальность. Каждый год я куда-нибудь уезжала: семестр преподавала за границей, а затем возвращалась в Москву на Арбат и продолжала заниматься своей исследовательской работой. Я преподавала в Мидделбери, русской школе в Вермонте, в Принстоне, Висконсине, в Лондонском университете.
З.М.—Вы преподавали на английском?
С.Б. Нет, на русском, читала курсы по русской литературе аспирантам.
Ну, а потом случилось так, что мой муж, профессор Юрий Езепчук, молекулярный биолог, получил работу в Денвере, и мы переехали сюда. Он много лет занимался исследованиями в совместной лаборатории Университетского госпиталя и Научного Центра Еврейского госпиталя. Через некоторое время и мне предложили работу в Университете Денвера. Вот так и получилось, что мы осели тут.
Я продолжаю заниматься архивами отца и работаю над книгой «Серебряный век в нашем доме», куда войдут и воспоминания о тех, с кем мне приходилось встречаться. В этом семестре у меня нет лекций, и я надеюсь заполнить освободившееся время работой над этой книгой.
З.М.—По-моему, у Вашей книги очень удачное название. Чем же Серебряный век русской литературы так близок Вашему сердцу?
С.Б. Стихи и прозу поэтов и писателей Серебряного века я знала и любила с детских лет: их книги во множестве хранились в доме. Отец часто читал вслух не только Анну Ахматову и Александра Блока, всё-таки известных моим сверстникам, но и запрещённых поэтов, произведения которых были практически недоступны людям моего поколения. Учась в МГУ, я имела возможность видеть то, что было скрыто от большинства моих сокурсников: русскую поэзию ХХ века в полном объёме. Та её часть, что именуется Серебряным веком, особенно привлекала меня. И я знала людей, тесно связанных с этим веком своим творчеством.
З.М.—Как грустно: поэты живы, а эпоха кончилась.
С.Б. Что Вы имеете в виду?
З.М.—То, что это уникальное явление длилось всего каких-то двадцать пять—тридцать лет. Я не специалист в этой области. Но мне кажется, что Серебряный век—это период от безвременья конца 19го века, с его 90х годов, до начала 20-х годов 20-го века, до того времени, когда началась демонизация духовности. Я не думаю, что эпоха Серебряного века распространяется на 30-е годы. Просто инерция той могучей волны была так велика, что продолжали появляться великие произведения. Но сам дух был убит из-за нехватки или, скорее, отсутствия воздуха свободы. Многие поэты и писатели уехали в эмиграцию: в Прагу, Париж, Харбин, но там это явление не могло возродиться из-за отсутствия национальной почвы. Потому я и говорю—поэты живы, а эпоха кончилась.
С.Б. Не могу с Вами согласиться. Когда век или эпоха – понятие литературное или литературоведческое, он может совпадать или не совпадать с календарным и существовать в очень размытых хронологических рамках. Какое-то время Серебряный век сосуществовал с реализмом, даже с соцреализмом (подпольно, разумеется, в тайне), а влияние его продолжало сказываться на литературном процессе вплоть до постмодернизма.
«Серебряного века силуэт…»
А. Ахматова
З.М.—Мне так хочется расспросить Вас подробнее о тех, с кем Вам довелось встречаться. Но рамки нашего чаепития слишком тесны. Однако, я не могу не спросить об Ахматовой. В интервью газете «Труд» ( В наших душах царствовала Анна) Вы, как и многие другие знавшие Ахматову, описываете её как величественную, царственную женщину. Скажите, эта небрежная царственность была врождённым качеством или следствием безусловного понимания своей гениальности?
Чем именно она завораживала окружающих?
С.Б. Наверное, тому было много причин. Обаяние таланта. Обаяние крупной личности. В молодости она была исключительно хороша собой: мой отец вспоминал, что прекраснее женщины не встречал, в старости обрела новую красоту и величие. Она была окружена поклонением всю жизнь, в ней неизменно видели королеву и обращались соответственно. Её рисовали художники, её лепили скульпторы, она знала свою власть и власть своих стихов. Слава пришла к Ахматовой очень рано, она стала едва ли не самым популярным поэтом ещё в 20-е годы. Помните, у неё есть такая строчка: «длилась пытка счастьем»? В то же время она бывала очень простой и, как мне кажется, в глубине души она была застенчива и таким образом пыталась держать дистанцию между собой и остальным миром.
З.М.—Всегда ли талант соответствует высоким моральным качествам писателя?
С.Б. Нет, к сожалению не всегда.
З.М.—В чём источник вашего неиссякаемого оптимизма и неистощимой энергии?
С.Б. Наверное, в любви. К людям, к стихам и прозе, к музыке, к цветам и деревьям и ко всему остальному.
З.М.— Спасибо за интересную беседу, за чай с пирогом.
Я желаю Вам огромных творческих успехов. Мы будем с нетерпением ждать опубликования Вашей новой книги.