Пиковая дама

Июньское воскресное утро удивляло непривычной духотой, и день обещал быть таким же жарким и душным. Соседи занялись обычными для выходного дня делами: женщины возились по хозяйству, их мужья лениво переговаривались, обсуждая результаты вчерашнего футбольного матча и решая насущные проблемы. Сидя за сколоченным вручную деревянным столом, Кира наслаждалась летом, солнцем и недолговечной каникулярной свободой.

— Хорошо, тепло, — задумчиво произнёс дядя Миля, — вот только до моря три часа езды. Далековато.

— Кто о чём мечтает, — подхватил дядя Сеня, — кому Чёрного моря не хватает, а кому — немного денег.

Он махнул рукой в сторону своей трёхколёсной инвалидной коляски, — опять не заводится, ремонт нужен.

— Боже мой, что за примитивные разговоры, что за меркантильные желания, — хмыкнула Анна Львовна из настежь распахнутого окна.

Кружево кисейных занавесок обрамляло её голову и делало похожей на купчиху с полотен художников-передвижников. – Море, курорты, деньги. У кого о чём душа болит, о том и думает. А думать-то надо о самой душе.

Она раскрыла чёрный платмассовый веер и стала им обмахиваться; густая чёлка слегка приподымалась над седыми щетинистыми бровями и снова прикрывала их, спадая на переносицу.

— Надо же, — подумала Кира, — все почему-то уверены, что болит или радуется именно душа, хотя никто толком не знает, где она расположена и как выглядит. Может, она как раз похожа на этот старый веер: у детей – маленький, лёгкий, ажурный, а у старых – дырявый от переживаний. Или нет, наверное, она неопределённой формы и разного цвета — белая, чёрная, серая, может, даже бесцветная – в зависимости от прожитой жизни.

— Всё строчишь, — обратилась к ней Анна Львовна, — записываешь, как стенографистка, кто, что, кому сказал. Давай, давай, сочиняй новую человеческую комедию, комедиантов тут полно. Мелкие темы. Мелкие люди. – Она бросила презрительный взгляд на соседей, нарочито игнорирующих и её, и брошенную ею реплику.

Анна Львовна вселилась в квартиру слева пару лет назад. До неё там обитала пожилая семейная пара, которая в результате сложного обмена съехалась с сыном-врачом. Поначалу соседи восприняли появление новой соседки с энтузиазмом, надеясь отдохнуть от их вечных скандалов, но Анна Львовна тоже оказалась натурой непростой — хоть и не скандальной, но неуживчивой.

Кира снова склонилась над деревянным столом и записала в школьной тетради: «Душа отдыхала, распластавшись на черепичной крыше старого одноэтажного дома. Она знала, что не может быть видимой, но сама ощущала себя бесцветным, похожим на медузу сгустком. А вовсе не веером, солнечным бликом, птицей, или ангелоподобным созданием, порождённым беспомощным человеческим воображением».

— Кира, чего ты сидишь на солнцепёке, ещё и с голой головой, — крикнула тётя Сима из противоположного окна. — А вы, Анна Львовна, шторы бы задёрнули. Прохладнее в квартире будет.

— Я ещё успею и тишиной, и темнотой насладиться там, на Дойне, на кладбище. А вы, Сима, видимо, за две недели уже отдохнули от своего хулиганистого сыночка, которого отправили в пионерский лагерь, и теперь не даёте людям жить ненужными советами.

— Да вам слова не скажи, всё с ног на голову перевернёте.

Она демонстративно распахнула прикрытую половинку окна и застрочила на швейной машинке. – Не знаю, как только Вера вас терпит. Ей памятник при жизни поставить нужно.

Вера приходилась Анне Львовне родственницей со стороны мужа, полковника в отставке. Десять лет назад, после его внезапной, от инсульта, смерти, Анна Львовна выписала Веру к себе, и та, не раздумывая, переехала из дождливого, слякотного Брянска сюда на юг, надеясь скрасить своё и чужое одиночество. Себя она считала компаньонкой, хотя знала, что за глаза Анна Львовна называла её приживалкой. Когда-то, ещё до войны, Вера была замужем за поэтом, довольно известным в Брянске и соседнем Орле. Профессией мужа она гордилась больше, чем собственной – работала воспитательницей в детском саду – и до поры до времени верила, что муж её прославится, и что переедут они в Москву, тогда и ребёночка родят. Потому и терпела его богемные замашки: постоянные гулянки с приятелями-литераторами, когда, сидя за накрытым ею столом, они читали свои стихи, называли друг-друга гениями, спорили визгливыми голосами и снова пили. Иногда оставались ночевать. Утром, потягивая рассол, молчали и торопливо расходились, оставляя после себя вонючие окурки, грязную посуду, захватанные стаканы с остатками водки и запах несвежих носков. А Вера любила чистоту и порядок – чтобы вовремя ложиться, и вставать на свежую голову. Но по ночам мужа мучили рифмы, потому он то и дело вскакивал, включал свет, хватал всегда лежащие под боком остро очиненный карандаш с блокнотом, и судорожно записывал посетившие его строки. После того, как однажды грифель впился повернувшейся во сне Вере в бедро, она внезапно поняла, что развод неизбежен. Но, будучи человеком нерешительным, подождала ещё пятнадцать лет. Через два дня после развода началась война, и следы мужа затерялись навсегда.

Война изменила многое, но не верины привычки. Она по-прежнему любила рано вставать, не одобряя барства Анны Львьвны, которая просыпалась к десяти, а завтракала почти в обеденное, по мнению Веры, время.

— Кто рано встаёт, тому Б-г даёт. – повторяла она.

— Глупости, — отмахивалась Анна Львовна, — вот ты всю жизнь с петухами встаёшь, а чем Он тебя за это вознаградил? Вот, молчишь. А я тебе скажу, сон – это отдых души, иначе у неё не будет сил прожить следующий день. Когда у человека уставшая душа, ему жить не хочется и ничего не интересно. Так что давай-ка я съем на завтрак что-нибудь диетическое. Ты творог вчера на базаре купила?

Вера никак не могла привыкнуть к бессарабскому значению слова базар. В России на базаре торговали одеждой и всякой утварью, а продукты покупали на рынке.

— Купила, – ответила она, — сейчас из холодильника достану. – и поставила перед Анной Львовной эмалированный лоток с желтоватым, пористым круглешком домашнего творога. Рядом уже стояло блюдце с лежащей в нём мельхиоровой ложечкой и салфеткой.

— Железяку-то зачем сюда принесла, надо было на кухне в блюдце переложить. Да и творог ледяной.

— Так давайте я блюдце кипятком ополосну, творог теплее станет, — предложила Вера.

— Ещё чего! В такую жару! Творог просто чудесный, тает во рту, — заявила Анна Львовна, набирая рассыпчатую массу прямо из лотка.

Виноградные листья карабкались по стене дома, так что половина стола, за которым сидела Кира, находилась в тени. Оттуда было очень удобно наблюдать за всем происходящим во дворе и в окнах квартир.

Анна Львовна стряхнула творожные крошки с атласного в ярких цветах, халата, как и большинство её нарядов, привезённого мужем из Германии. Эти трофейные платья давно уже стали малы в талии и груди, и теперь пестрели разноцветными вставочками, вшитыми безотказной тётей Симой.

— Здесь таких тканей нет, — объясняла Анна Львовна, — качество не то, не говоря уж о крое. Ты, Вера, посмотри, как вставлены плечи – ни морщинки.

— Так ведь такие высокие уже не носят, — возражала та.

— Не носят, потому что шить так и не научились, — обрывала Анна Львовна, ставя жирную точку в неначавшейся дискуссии. — Давай-ка займёмся лицом.

Вера расставила на подоконнике зеркало, щипчики, комочки ваты, баночку с кремом и, надев очки, склонилась над Анной Львовной. Та, подставив верхнюю губу, напомнила: «Музыку!».

— «Уж ве-ечер. Облаков поме-еркнули края…» — запела заигранная пластинка.

Лицо Анны Львовны моментально расслабилось, она сложила руки на цветастой, атласной груди, закрыла глаза. Когда-то Анна Львовна училась в консерватории, и на выпускном экзамене ей, молодой певице, доверили спеть партию Графини из «Пиковой дамы». Проявленное актёрское мастерство настолько впечатлило комиссию, что ей предложили место в труппе театра. Но осенью она вышла замуж за военного и пожертвовала карьерой – сначала скиталась по гарнизонам, а после войны устроилась администратором в оперный театр – хотелось быть поближе к сцене.

Кира записала: «Услышав дуэт Лизы и Полины, душа заплакала, вздрагивая в такт музыке. Ей надо было возвращаться туда, в другие миры, но она боялась этого так же, как раньше боялась своего прихода сюда.»

Еженедельное выщипывание растительности над губой и на подбородке, наложение масок под «Пиковую даму» стало воскресным ритуалом. Поэтому Кира знала эту оперу наизусть. Но увидела впервые лишь месяц назад, в постановке местного театра, и потрясение от увиденного не уходило, а напротив, рождало странные мысли, заставляло задумываться о вещах, ранее её не волновавших. К примеру, что есть душа, для чего она нужна, и что с ней происходит после земной жизни.

— Вера, поставь третий акт, мою любимую арию, ну ты знаешь, — прошепелявила Анна Львовна, забавно выпятив верхнюю губу.

— Вот только дощиплю тут. Надо же, длинный какой волос.

И зазвучало вступление, похожее то ли на бой часов, то ли на размашистые удары колокола. Кире и тогда, в театре, показалось, что движения рук дирижёра похожи на те, которыми звонарь дёргает верёвки колоколов, отчаянно и иступлённо – вниз, навстречу, вразлёт, вверх…

« Уж полночь близится, а Германа всё нет, всё нет. Я знаю, он придёт…» — но ни в музыке, ни в пении Лизы не было надежды, а только обречённость, та же, что звучала с первых нот увертюры. Картонный мостик немного шатался. Лиза, придерживясь за перила, обречённо вглядывалась в сизый мрак, зная, что Герман не появится, не выйдет из-за угла раскрашенного картонного дома, и что ей придётся прыгать в мышиного цвета пустоту Зимней Канавки.

— Как бы не обрушилось чего, — прошептали рядом.

Но для Киры и мост, с заиндевевшими перилами, и дом, с его слепыми окнами и балкончиками, и припорошенное снегом дерево – были настоящими. Глядя на декорации, она видела Петербург и воспринимала происходящее там, в его промозглом, никогда не прогреваемом лучами солнца пространстве, а вовсе не на этой сцене.

И даже нелепый стук туфель прыгнувшей “в воду” Лизы, не вызвал у неё ни улыбки. Она не отреагировала на смех в зале и до этого, когда обезумевший Герман пытался узнать у Графини тайну трёх карт, а в это время из правой кулисы вышла худая, чёрная, как ночь, кошка, и, не спеша, прошествовала по авансцене. Кира только улыбнулась, подумав, а почему нет? Кошка вполне могла появиться в этой спальне, у неё своя жизнь, и нет ей никакого дела ни до одержимого Германа, ни до этой сидящей в неестественной позе старухи. Пройдя половину намеченного пути, кошка остановилась и заорала утробным голосом, её короткая шерсть встала дыбом. Герман грозил Графине пистолетом, в паузах замахиваясь им на оцепеневшее животное. Но кошка ушла только после его слов: «Она мертва…». Герман взял руку Графини и отшатнулся.

— Как играет, а?! И какое самообладание! – восхитился сосед справа, вытирая слёзы смеха. — Вот тебе и провинциальный актёр! А световые эффекты какие! Даже в Большом до такого не додумались.

Кира проследила за его взглядом и увидела меняющую очертания тень, плывущую со сцены в зал. На поклоны Графиня не вышла, и маленький квадратный человечек в клетчатом пиджаке, оказавшийся директором театра, громко сообщил — она скончалась.

— Всё, выключи, дальше на пластинке царапина. Господи, Вера, ты меня сегодня просто замучила, — пожаловалась Анна Львовна, —

всё-таки у тебя тяжёлая рука.

— А кто вас заставляет этим заниматься в такое пекло? — возмутилась та. – Можно было такую “важную” процедуру перенести на вечер. Нет, вам всё нужно по расписанию.

Музыка стихла, и Кира записала: « Душу нельзя увидеть, но может быть, можно почувствовать её присутствие. Я почти уверена, каждый раз, когда у нас во дворе звучит «Пиковая дама», душа умершей на сцене Графини где-то здесь, совсем рядом. Неужели эта музыка с заигранной пластинки притягивает её, не даёт уйти? Страшно ли это, находиться между мирами? И есть ли там музыка?»

Когда стемнело, двор опустел. И только под вишнёвым деревом сидела Таня, сильно беременная племянница дяди Мили, приехавшая из Каменки погостить. Вишню посадил кирин папа, впрочем, как и гвоздики на той же треугольной клумбе в центре заасфальтированного двора. Папа хотел посадить душистый табак, но дядя Миля настоял именно на гвоздике – он где то вычитал, что гвоздика отгоняет комаров. Куда именно отгоняет, он не уточнил. Однако, Кире казалось, что именно туда, где находится она. Разморенная духотой Таня, мирно дремала. На коленках – блюдце с недогрызенной морковкой. Таня, работавшая сестрой-хозяйкой в доме отдыха, считала, что морковь способствует укреплению костной ткани у ребёнка, а также росту волос. Но дядя Миля был весьма озабочен количеством съедаемой Таней морковки и предупреждал о том, что, во-первых, ребёнок может родиться рыжим, невзирая на тёмную масть его родителей, а во-вторых, — желтокожим из-за переизбытка витамина А в формирующейся печени. Дядя Миля всегда говорил об этой угрозе во всеуслышание, как бы призывая всех в свидетели и тем самым снимая с себя вину в случае подтверждения своих пророчеств.

— Миля, вы же грамотный человек с высшим образованием, — возмущалась Анна Львовна, — а мелете ерунду? Какая может быть связь между морковкой и цветом волос? Даже в шестом классе, — она выразительно смотрела на Киру, — дети уже знают, что это зависит от наследственности. Не слушайте его, деточка, — обращалась она к Тане, — кушайте всё, что вам хочется. А вообще я не понимаю, чего вы так бесцеремонно застряли в гостях у дяди вместо того, чтобы ехать к мужу. Вы что, собрались рожать под этой вишней?

— Ой, хосподи, — зевала Таня, — чего я в той Каменке не видала?

— Природа, свежий воздух, недаром туда люди ездят по путёвкам, оздоравливаются.

— Ой хосподи, бездельем они оздоравливаются. Когда не работаешь, хде угодно санаторий. – лениво поясняла Таня.

И вот сейчас она сидела на раскладной табуреточке в тени густой листвы. Казавшиеся чёрными, вишни свисали над её склонённой головой, как разорванные и застывшие в падении бусы, и Кира подумала, что этой картинке не достаёт только рамки. А потом вишни вздрогнули возле таниных ушей, и картинка покачнулась. Задрожало дерево, и протянутая от него к сараю верёвка с бельём, и сами сараи, и дом. Тревожно выли окрестные собаки, и был слышен непонятно откуда идущий гул. Потом Кира почувствовала резкий толчок, а за ним – следующий, и ещё один. С подоконника посыпалась посуда, с полок – банки. От стены к потолку ящерицей поползла трещина, и когда по обозначенному ею контуру часть потолка обвалилась, над образовавшейся пустотой обозначились внутренности чердака. Кира выбежала во двор, на клумбу, к оцепеневшей от ужаса Тане. Земля под ногами тряслась и противно расползалась.

— Уйдите оттуда! – закричал выскочивший из дверей дядя Миля. – Над деревом провода!

Таня стояла, замерев, обхватив живот. Она не сводила глаз с шевелящейся клумбы. Кира столкнула её на асфальт. Над их головами с треском лопнула бельевая верёвка, и дядя Миля автоматически поймал чью-то розовую комбинашку. Все молчали. Дядя Сеня озадаченно смотрел на дёргающийся гараж, в котором стоял его трёхколёсный «Запорожец».Тётя Сима придерживала костыль мужа и скорбно качала головой. Дядя Миля кидал взгляды на свою полураздетую жену, ясно выражая взглядом неодобрение по поводу её неподобающего вида. Сам он был в голубой полосатой пижаме из нагрудного кармана которой торчали паспорта. Кира прижалась к Тане. Она, которая так любила оставаться дома одна, впервые пожалела о том, что не пошла с родителями в гости. Но они уже бежали от ворот, ища её глазами, и, найдя, как-то обмякли и перестали задыхаться. Потом мама спросила; «А где же Анна Львовна и Вера?» И все встревоженно загудели, но тут открылась дверь, и из неё выплыла Анна Львовна. На ней была белая, отороченная кружевом, ночная рубашка, многослойные рюши пенились у подбородка. Волосы были заплетены в недлинную косичку, кончавшуюся тоненьким, в три волоска, хвостиком, схваченным аптечной резинкой. В руках она держала настольную лампу с белым в кисточках абажуром. Начавшие было переговариваться соседи опять замолчали.

— Она уже давно странная была, — пояснила Вера, семенившая позади Анны Львовны, — а вот как затрясло, совсем нехорошая стала. Вцепилась в эту лампу, не оторвать. Темно, говорит, споткнуться можно. А у меня у самой душа в пятки. У нас в Брянске землетрясений отродясь не бывало. Я уж подумала, опять война началась. И гул такой, вроде как танки идут.

Держа лампу на вытянутой руке и приподняв её до уровня плеч, Анна Львовна торжественно обходила клумбу по периметру. Под тонким хлопком рубахи, её груди колыхались в такт шагам. Шнур волочился сбоку, и Вера напряжённо смотрела себе под ноги, стараясь не наступить на подпрыгивающий по асфальту штепсель. Начало моросить. Запахло влажной пылью.

— Никогда не думал, что у неё такая роскошная грудь, возраст всё-таки, — задумчиво произнёс дядя Сеня, нарушив молчание.

— Почему ты вообще об этом думал?! – возмутилась тётя Сима.

— Действительно, — поддержала её кирина мама, — вам что, больше не о чем думать? Особенно в данный момент, когда земля в буквальном смысле уходит из-под ног!

— Давайте не будем забывать, что главное в женщине – это душа, а не размер бюста, — дипломатично заметил дядя Миля.

Его тщедушная жена согласно кивнула.

— Ой, хосподи, — охнула Таня, — меня вниз тянет, как вываливается что-то. И больно, спину ломит.

— Немедленно в дом! Лечь! – распорядился дядя Миля. – А ты, Вера, беги к автомату, вызови скорую.

— Я же говорила, она родит под вишней, — констатировала Анна Львовна, не замедляя шага.

— Ой, — простонала Таня, от боли пропустив очередное «хосподи», — Может, я лучше тут останусь? Вдруг опять тряхнёт.

Но дядя Миля уже вёл её к дому, одновременно советуя остальным оставаться на местах из-за вероятности повторных толчков. Скорая всё не приезжала, танины стоны становились всё громче, и женщины пошли к дяде Миле, надеясь общими усилиями произвести ребёнка на свет. Анна Львовна устала ходить кругами, пожаловалось на головокружение и ушла домой. Кира устала бояться и, сидя за деревянным столом, провалилась в сон.

Спала она, вроде, недолго, а оказалось – рассвело. Едва ощутимый ветерок лениво пошевелил занавески в распахнутых настежь окнах. Анна Львовна сидела в кресле и дремала, беспокойно поворачивя голову из стороны в сторону. Длинная белая рубаха колоколом топорщилась на шерстяном ковре цвета гнилой вишни. Солнечные лучи ещё не заглянули в комнату, и потому там было сумрачно. Кире даже показалось, что потянуло сыростью. Из внезапно ожившей радиоточки понеслись звуки гимна, затем новости. Анна Львовна вздрогнула, приподнялась и начала шарить рукой по тумбе, где стояли лекарства. Она попыталась встать, но почему-то не смогла, и грузно осела, оперевшись на бархат потёртых подлокотников.

— Вера, – позвала она, и ещё раз, — Вера…

Никто не отозвался. Наклонив туловище и вытянув руку, Анна Львовна нащупала нужный пузырёк, но не удержала равновесие и неловким движением смахнула его на пол, задев лежащие рядом пластинки. Кира подбежала к окну.

— Я сейчас найду Веру, — крикнула она.

Но Анна Львовна опять уснула, свесив голову и приоткрыв рот. На полу у края ковра вперемежку с рассыпанными таблетками лежали разбитые пластинки.

Кира перелезла через подоконник и спрыгнула на ковёр. Он оказался неожиданно жёстким и упругим. Вблизи лицо Анна Львовны было очень бледным, а закрытые веки – желтоватыми и полупрозрачными, как пергамент. Кира наклонилась и начала подбирать с пола осколки «Пиковой дамы», составляя их в чёрную, с острыми, неровными краями, стопочку. Её взгляд упал на восковую руку Анны Львовны, лежащую на круглом, выпирающем из-под рубашки, колене. Кира отшатнулась, больно ударившись о тумбу, на которой стоял проигрыватель. Он пошатнулся. Скользя с дорожки на дорожку, игла завибрировала, и музыка, заполнив тишину комнаты, вырвалась во двор. «Она мертва, а тайны не узнал я.» — отчаянно пел близкий к безумию Герман, заглушая сводку новостей.

Кира бросилась к окну и увидела Веру, открывавшую ключом дверь.

Вбежав, она выключила орущее радио, потом повернула ручку проигрывателя. Проехав поперёк плстинки, игла замерла.

— Иди, — сказала Вера, подталкивая Киру к выходу, — не надо тебе здесь. Скорая приехала. Таню с ребёночком в больницу заберут – а то ночью не дозвониться было, мы роды сами приняли. Пойди, посмотри на девочку.

У ворот стояла скорая. Усталый небритый водитель, притулившись к кабине, курил, периодически сплёвывая себе под ноги. Тётя Сима с кириной мамой вели под руки еле передвигающую ноги Таню. Она была в том же коротком ситцевом платье, в котором накануне дремала под вишней. Только теперь оно выглядело мятым, а его подол покрывали тёмные пятна.

— Ой, хосподи, — просипела Таня, — неужели, я так орала, что голоса не осталось?

Дядя Миля спустился с крыльца. На руках он держал свёрток, из которого выглядывала головка с редкими рыжими волосиками. Увидев курящего шофёра, дядя Миля нахмурился и часто задышал, что означало высшую степень возмущения.

— Немедленно прекратите безобразие, — приказал он. – Вы, гражданин, видимо, не осознаёте, где и кем работаете. Вам даже на конюшне не место, не говоря уже о работе с больными и тем более новорожденными.

— Ты чего, папаша, со сна что ли? – незлобливо ответил шофёр, с уважением оглядывая полосатую пижаму дяди Мили. – Чё ты возникаешь и при чём тут конюшня?

— А при том, что если капля никотина убивает лошадь, — а это, как известно, давно доказано научными исследованиями, — то для младенца, родившегося час назад, вдыхание извергаемого вами яда, может иметь самые трагические последствия. И я не поленюсь доложить вашему начальству о подобном вопиющем нарушении всех норм здравоохранения.

Порясённый красноречием дяди Мили, шофёр поперхнулся дымом, закашлялся и затушил папиросу о подошву сандалии. Ребёнок внезапно проснулся и громко заплакал странно низким для такого крошечного существа голосом.

— Надо же, каким басом заливается, — удивилась докторша, помогая обессилевшей Тане забраться в машину.

— Оперной певицей будет, — с уверенностью сказал дядя Миля и, помня о предыдущих предсказаниях, на этот раз никто не решился с ним спорить.

Алетние дни, как всё хорошее, летели слишком быстро. И хотя на календаре было ещё только начало августа, Кира уже тосковала, думая о предстоящих осенних дождях, влажной, неуютной зиме и долгом ожидании следующего лета. Двор жил своей обычной жизнью. За Таней приехал муж, и вместе с белокожей веснушчатой девочкой они вернулись в Каменку. В квартирах сделали ремонт, залатали и закрасили трещины, положили новую черепицу. Вера, оставшаяся на правах хозяйки в квартире Анны Львовны, выбросила старый хлам, купила, по случаю, новый ковёр и заменила пожелтевшие кисейные занавески ситцевыми в цветочек. Кира по-прежнему любила делать записи в толстой клеёнчатой тетради, сидя в тени виноградных листьев, откуда можно было незаметно наблюдать за происходящим и размышлять на темы, о которых вслух рассуждать не решалась. Теперь по воскресеньям вместо «Пиковой дамы» из всех окон неслись позывные любимой радиопередачи дяди Мили «С добрым утром».
— Вот что надо трудящемуся человеку, — повторял он, — заряд бодрости на неделю. А оперы — они для тех, у кого душа не совсем здорова и в лечении нуждается.

— Может, он и в этом прав, — подумала Кира и записала: «Пластинка разбилась. Душа вслушивалась в наступившую тишину, но не могла уловить ничего, кроме стука маятника, беспристрастно отсчитывающего время между смертью и жизнью. Её здесь больше ничего не удерживало. Теперь она знала, что жизнь и смерть никак не зависят от человеческих желаний или возможностей, и именно потому она, пережившая собственную земную смерть, никогда не сможет о ней рассказать. А вернувшись в назначенный час, забудет обо всём, что с ней было прежде. Пора продолжать путь к обещанному покою. Но есть ли там музыка?»

— Зоя Мастер