Страсти по дирижеру с оркестром
Интервью с народным артистом России, бывшим художественным руководителем и главным дирижером Государственного Академического симфонического оркестра им. Е.Ф. Светланова Марком Горенштейном
Среди громких театрально-музыкальных скандалов этого урожайного на увольнения и отставки года, отстранение от должности и последующее увольнение главного дирижера Государственного Академического симфонического оркестра им. Е.Ф. Светланова Марка Горенштейна стало, пожалуй, самым спорным. Скандал начался во время конкурса им. П.И. Чайковского, — после того, как в интернете появилась запись репетиции. Работая с оркестром – конкурсант Нарек Ахназарян в этой репетиции не участвовал, — Горенштейн произнес фразу, за которую, в итоге, поплатился потерей должности. Можно ли за одно неосторожное слово уволить человека, отдавшего девять лет жизни оркестру и сделавшего этот коллектив одним из самых успешных в России – и в профессиональном, и в экономическом смысле? Оказывается, это совсем несложно при наличии нескольких составляющих: негласном распоряжении начальства, непростом характере дирижера и предательстве коллег.
— Марк Борисович, в своих интервью Вы говорите о том, что оказались совершенно не готовы к сложившейся ситуации, что не ожидали ничего подобного ни от Министерства культуры, ни от музыкантов, отказавшихся с Вами работать. Означает ли это, что до скандала на конкурсе Чайковского Вы не ощущали негативного к Вам отношения и не подозревали о том, чем все это может закончиться?
— Не ожидал, и именно потому было так трудно все это наблюдать. Со многими музыкантами я проработал долгие годы, и с большинством из них у меня были не просто хорошие, а дружеские отношения. Мне не могло прийти в голову, что эти люди способны устроить то, что они устроили. Я до сих пор не могу этого понять. Даже действуя под диктовку людей из Министерства культуры нельзя было опуститься так низко.
— Но Вы, наверняка, читали касающиеся Вас нелицеприятные комментарии на Форуме классика, многие из которых, хоть и под псевдонимами, появились задолго до конкурса Чайковского? Да и российские журналисты не были к Вам благосклонны…
— Знаете, на самом деле, история травли начиналась не сейчас и не при нынешнем министре. Ведь ещё в 2000 году, когда Светланов был изгнан из своего оркестра, мне предложили его место, но я, как и некоторые другие дирижеры, отказался прийти в коллектив, где победила подлость, и уже тогда начались нападки.
— Вы проводите аналогию с сегодняшней ситуацией?
— Ситуация действительно напоминает нынешнюю, только та история не была спровоцирована Министерством культуры, хотя им поощрялась. Кроме того, история с Евгением Федоровичем Светлановым тянулась три года, а не три месяца, как в моем случае. И даже те музыканты, которые «съели» великого Светланова, не дошли до той степени подлости, до которой дошли нынешние.
— То есть, Вы определяете случившееся с Вами как травлю дирижера – оркестрантами.
— Точнее, травлю дирижера с подачи и разрешения высокого начальства.
А этого не должно быть в стране, декларирующей приоритет законов, которые, кстати, должны работать и в отношении журналистской ответственности за публикуемый материал. В 2002 году, когда меня назначили в светлановский оркестр, журналисты как с цепи сорвались. Они рассказывали насколько я плохой дирижер, как ничего не умею делать, обосновывая свои выводы чем угодно: моей неблагозвучной фамилией, немосковским образованием, — но только не фактами. Честно говоря, меня это раздражало, но особо не беспокоило, потому что единственный критерий, по которому определяется успешность того или иного исполнителя, — это посещаемость концертов. А за восемнадцать с половиной лет моей работы в Москве лишь один год не было полных залов. Я имею в виду первый год работы с “Russian Symphony Orchestra” («Молодая Россия»). Но уже со второго сезона мы работали при переполненных залах. Поэтому, когда вы читаете рецензии российских и западных критиков, побывавших на наших концертах, картина выглядит иначе, чем в отзывах ангажированных журналистов.
— Хорошо. Давайте вернемся к причинам недовольства оркестрантов. Почему они называют себя «новыми крепостными»?
— Давайте исходить из того, чего хочет добиться от музыкантов дирижер любого оркестра для того, чтобы коллектив был успешен, востребован, и играл на высочайшем уровне. Безусловно, необходимо сделать так, чтобы люди чувствовали ответственность за свою работу и были к ней готовы. Да, я заставлял готовиться к первой репетиции.
— Разве это не само собой разумеется?
— Наверное, западному человеку действительно трудно понять, что российские музыканты, в своей основной массе, позволяют себе приходить на работу абсолютно не готовыми. Я заставлял учить партии дома, и если они не были выучены, штрафовал. Потому что другого выхода не было. Может, поэтому такие музыканты, глядя на то, что происходит в некоторых других оркестрах, стали ощущать себя крепостными.
— Вы хотите сказать, что в оркестрах Спивакова, Башмета музыканты не учат партии и им это сходит с рук?
— Я хочу сказать, что моя требовательность, педантизм и абсолютное диктаторство в том, что касается музыки, не всем по душе. И я считаю, что если дирижер – тот же Спиваков или Башмет, — приходит на работу с абсолютно выученной партитурой, то почему он не имеет права требовать выученной партии от музыканта? Добиться нужного результата от людей, которые читают с листа, как бы хорошо они это ни делали, – невозможно.
— Вы брали музыкантов из других оркестров?
— Думаю, не больше десяти за все годы. В основном, я брал или студентов, или молодых музыкантов – и ставил их в довольно жесткие условия. Но при этом очень много занимался с ними персонально – я имею в виду не один на один, а в группах. Через года два они становились очень хорошими исполнителями. Чтобы воспитать музыканта высокого класса, нужно время. Я своего времени никогда не жалел и потому имел право требовать отдачи и от других.
— Может, Вы злоупотребляли своими полномочиями, выматывая оркестрантов необоснованно продолжительными репетициями?
— Количество часов, проводимых на репетициях не превышало нормы, определенной профсоюзным законодательством. Другое дело, что интенсивность репетиций, возможно, была выше, чем им хотелось. Может, поэтому, поработав со мной, некоторые музыканты уходили в другие коллективы и, кстати, везде становились солистами оркестров. Новые крепостные? Что это вообще такое? Да, у нас много чего было нельзя: не учить партии, опаздывать, не разыгрываться перед репетициями, разговаривать по мобильному телефону, принимать sms-ки во время работы, пьянствовать. Может, для кого-то это крепостное право, а для меня – профессиональная этика.
— Вы как-то сказали, что дирижеры и оркестранты по природе – антагонисты. А в чем, собственно, камень преткновения? Работа дирижера – знать, чего он хочет, а музыканта – играть свою партию согласно прочтению дирижера. В чем конфликт?
— Так придумана эта профессия. Представим на минуту, что меня обяжут приходить к вам домой и четыре часа подряд говорить, что вы многое делаете не так, думаю, через три дня вы захотите от меня избавиться.
— Ну, в Америке это называется сравнивать яблоки с апельсинами. Вы делаете замечания музыкантам не у них на кухне, а на работе. Быть недовольным, добиваться результата – ваша обязанность, Вы за это деньги получаете.
— И тем не менее, во всем мире музыканты по определению не любят своих дирижеров.
— Согласна, в каждом, тем более, творческом коллективе, найдутся обиженные или недовольные. Но вот Сергей Гиршенко — прекрасный скрипач, концертмейстер оркестра. Он так взъелся на Вас, что даже не заметил, как оскорбил и самого себя, и оркестр в целом, сказав: «Мы надеемся, что, наконец-то, сможем заниматься настоящей музыкой, а не дилетантским сольфеджио…» Получается, Государственный симфонический оркестр под руководством Горенштейна все девять лет играл какие-то бирюльки, а профессор Московской консерватории Сергей Гиршенко принудительно в этом безобразии участвовал. Вы самому себе пытались как-то объяснить причину такой ненависти музыканта, которому, кстати, после каждого выступления пожимали руку?
— Фигура Гиршенко для меня – загадка. Хотя для него, насколько я знаю, это уже не первая подобная история. Я не могу объяснить его поведения. Думаю, что видел в нем не того человека, каким он является на самом деле.
— То есть, все эти годы у Вас с ним были нормальные отношения?
— Абсолютно. За девять лет между нами не то что кошка, а ее тень не пробегала. К слову сказать, в разные годы в оркестре работали оба его сына, и ничего, кроме благодарности, я от этой семьи не слышал. Да и с чего ему было проявлять недовольство, если почти во всем я шел ему навстречу? Гиршенко, с моего согласия, уезжал на какие-то свои концерты, на мастер классы, получая при этом всю зарплату. И я, наверное, нарушал закон, выплачивая ему полный грант.
— Может, в чем-то Вы не пошли ему навстречу?
— Он хотел чаще играть с оркестром, но получал один концерт в год. Больше, к сожалению, я не мог ему дать. Но трудно поверить, что из-за этого он повел себя таким образом. Даже если бы мы были заклятыми врагами, какие-то правила этики должны были бы сработать. Юрий Абрамович Башмет, который недавно дал интервью, был потрясен именно поведением Гиршенко. Нормальные люди считают, что Гиршенко совершил моральное и профессиональное самоубийство.
Хотя после того, как Сергей Георгиевич сравнил победу надо мной с победой над фашизмом 9 мая 1945 года, я понял, что в смысле порядочности «убивать» там нечего. Возможно, он просто сошел с ума от собственного «величия».
— А в лицо что-нибудь из поведанного прессе, он Вам высказывал?
— Знаете, на канале «Культура» есть передача «Контекст». И вот редактор программы, в разгар этого скандала, хотел пригласить Гиршенко и меня, чтобы тот открытым текстом произнес то, что говорит за моей спиной. Но Сергей Георгиевич, естественно, отказался. И я хочу повторить, что всё изложенное в письме, где первой стоит подпись Гиршенко и растиражированное некоторыми журналистами, – абсолютная ложь. Знаете, есть выражение: « Чем больше ложь, тем скорее в нее поверят.» Его приписывают Геббельсу, и я бы не стал его цитировать, если бы нескончаемое нанизывание одного лживого текста на другой не напоминало мне об этом фашистском методе морального уничтожения людей.
— В небольшой статейке, написанной Норманом Лебрехтом и выложенной в интернете, сказано, — правда, со слов анонима, — что Вы способны уволить человека только за то, что он как-то не так на Вас посмотрел. Кроме того, там же говорится, что Вы угрожали какой-то журналистке. Правда, фактического подтверждения этому в тексте нет.
— Знаете, Норману Лебрехту очень повезло, что я небогатый человек и что живу в России, потому что живи я в Америке, засудил бы его на пару миллионов.
— Ну, эта заметка написана с чужих слов, а все имена заменены невразумительными инициалами, хотя уже по заглавию понятно, какой «Russian conductor abuses his orchestra» (российский дирижер издевается над своим оркестром).
— Да какая разница! Он все равно несет ответственность за публикацию. А что, если я с чужих слов скажу, что он – вор, подонок и мерзавец? Впрочем, Г-н Лебрехт выпустил несколько книжек, в которых не постеснялся вылить ушаты грязи на великих дирижеров ХIX и XX века. Адекватный человек, считающий себя профессиональным критиком, не назвал бы Караяна плохим дирижером. А что касается угроз, то мне такое даже прийти в голову не могло просто потому, что у меня с этими людьми разные понятия о порядочности, и до их уровня я никогда не опущусь.
— Но справедливости ради, надо сказать, что некоторые издания предоставили Вам возможность высказать свою точку зрения. Почему же Министерство культуры проигнорировало и Ваши доводы, и письмо, написанное знаменитыми музыкантами в Вашу поддержку? И вообще, была ли проведена проверка фактов по поводу письма оркестрантов об отказе работать с Вами?
— Вы не хотите понять главного: не оркестр придумал всю эту историю,
а Министерство культуры, и было бы странно, если бы они сами себя проверяли. Поставить лису охранять курятник – довольно глупое занятие. Сегодня мне ясно, что история была заранее запланирована, замечательно срежиссирована и блестяще осуществлена.
— Эту же версию недавно озвучил Ян Смирницкий в статье «Прыжок тигра в мягких перчатках», посвященной юбилейному концерту ГАСО. Вот что он пишет: «…его (Юровского – З.М.) первым заприметило на каком-то концерте второе лицо государства, спросив, а что это вы в России не работаете? (И тут все сразу спохватились.)» И дальше Г-н Смирницкий сам себе отвечает: « Это все слухи. Беспочвенные, конечно же.»
— Видимо, он имеет в виду разговор, состоявшийся в Санкт-Петербурге после концерта, в июне этого года. Один очень высокий начальник выразил удивление по поводу того, что неизвестный ему русский дирижер работает за границей. Тот ответил, что для него пока нет достойного места в России, на что тот начальник, — я уверен, он не имел в виду именно меня, — заметил, что хорошо бы такое место найти. И всё. А желающие выслужиться оказались рядом. Вот они подумали и пришли к выводу, что единственный удобный человек – это Горенштейн, потому что на высоком уровне за него заступиться некому. Но с другой стороны, и предъявить ему нечего, потому что, во-первых, он не вор, а во-вторых, держит оркестр на высоком уровне. Вот вы смотрите на все это со стороны и говорите правильную вещь – а почему бы им не проверить изложенные в письме обвинения? А зачем проверять, когда это же самое письмо ими же и было надиктовано?
— То есть, вы считаете, что было дано негласное указание, и выбор пал на Вас, а чиновники и оркестр с воодушевлением подхватили поданный сверху сигнал.
— Именно так.
— Обычно, в таких случаях первый признак надвигающихся неприятностей — финансовая проверка. Вас проверили на предмет хищений?
— Конечно. И нашли, что утюг был оплачен не из той графы. И всё.
— Вы знали, что в финансах все чисто, иначе не продолжали бы так отчаянно доказывать свою правоту.
— Конечно, я знал, что придраться будет не к чему. Много раз за последнее время мы слышали об увольнениях среди руководителей федеральных учреждений. Почему они не позволили себе возмутиться? Потому что при том количестве наворованных ими денег одно слово возмущения означало бы немедленную посадку в тюрьму. А я денег не беру, взяток не даю, не пьянствую. И потому поймать меня на чем-то довольно трудно.
— Тогда встречный вопрос – если всё было срежиссировано, зачем Вы подали в суд на Министерство культуры? Чего надеетесь добиться?
— Для меня это принципиально. В процессе энергичной мышиной возни было столько подлости, спровоцированной мерзости и нарушений, что просто проглотить все это было бы неправильно.
— Вы разговаривали с Авдеевым больше часа, пытались объяснить свою позицию, услышать конкретные причины увольнения.
— Да, и за час он ничего конкретного так и не сказал, не смог предъявить ни одного факта, но, несмотря на это, подытожил: «А я вас всё равно уволю.»
— «Всё равно» означает — хочу, могу и сделаю?
— Именно так. Но для этого надо понимать, кто такой Авдеев. Это человек, работавший в МИДе, никогда до назначения не бывший федеральным руководителем и к культуре имеющий такое же отношение, как я – к космосу. Почему вообще возможно взять человека со стороны и назначить управлять министерством огромной страны? Вот смотрите, недавно убрали Министра финансов Кудрина, — одного из самых успешных людей на этой должности за всю историю Советского Союза и России. Но ведь на его место назначили его же заместителя, а не директора рынка, например. А вот в культуре еще с советских времен, почему-то можно всё.
— Может быть, для Вас Г-н Авдеев – человек из самодеятельности, а для других – отец родной. Ведь в жизни вообще и в искусстве в частности, многое зависит от субъективного взгляда человека на происходящее.
— Чтобы вы поняли о чём я говорю, приведу только один пример.
В мае 2009 года Юрий Шерлинг был назначен на пост ректора ГИТИСа. Не прошло и полутора часов, как все профессора этого института вышли на улицу с протестом. Через два часа министр Авдеев отменил свой же приказ и приехал в ГИТИС извиняться. Думаю, это рекорд, достойный книги Гиннеса как самое краткосрочное назначение в мире, превзойти который в ближайшие 100 лет, я думаю, будет трудно.
— Что ещё Вам сказал Г-н Авдеев?
— Он сказал такую фразу: «Все горшки разбиты, вернуть ничего нельзя.»
— То есть, он хотел бы изменить ход событий, но в данном случае дело зашло слишком далеко?
— Он не собирался ничего менять. Я спросил: « А кто разбил эти горшки если не вы сами?»
— Он ответил, — Наверное, ваши музыканты. — и дальше состоялся совершенно бессмысленный диалог. Я упрекнул Г-на Авдеева, в том, что именно чиновники его Министерства и спровоцировали музыкантов.
« Кто, Шалашов? Так я его отстранил.» — был ответ министра.
Я знал, что это была ложь и возмутился: -«Заметьте, вы сами озвучили фамилию Шалашова. И кому вы рассказываете, что его отстранили?»
— Может, он собирался это сделать?
— Конечно, нет. В том то и дело, что министр, не стесняясь, так, между прочим, делает ложное утверждение, потому что одной ложью меньше, одной больше – это дела не меняет.
— Вам предлагали уйти «по-хорошему», уладить всё мирным путем?
— Да, Г-н Авдеев пытался уговорить меня либо уйти по собственному желанию, либо по обоюдному согласию расторгнуть контракт, подписанный до марта 2013 года. Я не счел правильным на это соглашаться хотя бы потому, что к моей работе не было предъявлено ни единой претензии
— Вас уволили по статье 278 часть 2 ( в связи с решением уполномоченного органа о прекращении трудового договора). Насколько я понимаю, согласно этой статье, руководителя (но не рядового работника) федеральной организации можно уволить даже без объяснения причин?
— Действительно, это уникальная статья, которой нет аналогов нигде в мире. Руководитель ведомства имеет право увольнять по собственному желанию и при этом не обязан отчитываться перед вышестоящим руководством. Проще говоря, его решение может зависеть от того, с какой ноги он встал. Если бы Государственная Дума думала перед тем, как принимать закон, дающий право уволить любого просто потому, что кому-то этого захотелось, то и прецедента этого не было бы.
— По сути, главным «обвинением» было унижение человеческого достоинства. В оркестре 100 человек, подписали 62.
— Да, остальные, несмотря на запугивания и угрозы, решили в этом не участвовать. Знаете, у меня было какое-то количество коллег, в порядочности которых я был абсолютно уверен. И ошибся. Вот 17 августа музыканты подписали письмо, а на следующий день я позвонил одному из них – человеку, который приходил в мой дом, встречал с нами Новый год, считался приятелем. Я его спросил, — ты подписал? Он ответил, — да. Я сказал, — поздравляю и положил трубку.
— Он как-то объяснил свой выбор?
— Я не стал спрашивать о резонах подобного поступка.
— А что бы сделали Вы в такой ситуации?
— Я знаю, что не поступил бы так, потому что чистая совесть дороже всего остального. Сама история этого письма довольно странная. Вот 27 июня оркестр в полном составе пишет письмо министру о том, что взаимоотношения в коллективе нормальные, и с национальным вопросом проблем никогда не было. А 17 августа, то есть, через полтора месяца, те же люди требуют моего увольнения. Если вспомнить, что с 30 июня по 5 августа оркестр был в отпуске, и я не встречался с музыкантами все это время вплоть до панихиды Н.А. Петрова, а затем был на больничном, то возникает вопрос: ЧТО так круто изменило отношение ко мне этих людей? И когда начинаешь искать логическое объяснение, невольно связываешь второе письмо с визитом Сергея Гиршенко в Министерство культуры. Это было 15 августа, и, видимо, после полученных там «ценных» инструкций, 17-го числа появляется жалоба 62-х оркестрантов. А то, как собирали эти подписи, мне известно. Пятого сентября появляется ещё одно, третье письмо – вроде как от уволенных мною и давно не работающих в оркестре музыкантов. А потом выясняется, что некоторые из подписавших даже не знали о существовании этого письма. Причем, двое даже написали опровержение – оно есть в интернете.
— А остальных из этих тридцати пяти Вы за что уволили?
— За 9 лет моей работы я никого не увольнял, кроме трех человек – за прогулы. Остальные из покинувших оркестр, ушли по своей воле. Но дело в том, что среди подписавших письмо №3, человек 15-17 из тех, кто были основными зачинщиками травли Светланова в 2000 году. Они позволили себе издеваться над великим дирижером, а сейчас вот пишут письма и прекрасно при этом себя чувствуют.
— Во всей этой истории, Вы вините за что-то себя? Возможно, в чем-то Вы допустили ошибку?
— Знаете, в чем я чувствую свою вину? Мне казалось, что я делаю правильно, когда за пультом жестко требую работу, а вне сцены мы – друзья. Я считал, что происходившее на сцене, мои репетиционные эмоции — к обычной жизни не имеют никакого отношения. И в итоге оказалось, что я очень «плохой» человек, потому что на протяжении всех этих лет занимался личными проблемами музыкантов: устраивал их детей в детский сад, договаривался с врачами, протежировал их на преподавательскую работу, представлял на звания, одалживал деньги, не всегда получая их обратно. Я, конечно, плохой человек, но в нашем оркестре – единственном в Москве — работники были обеспечены медицинской страховкой.
Как только мы получили грант, я организовал фонд, куда все сдавали деньги, распространявшиеся среди пенсионеров оркестра. Таким образом, наши пенсионеры получали как бы вторую пенсию.
— Совершенно случайно, работая над другим интервью, я услышала историю о том, что Вы помогли ребенку, оказавшемуся в сложной ситуации. Что это за история?
— Да, я не предавал и не собирался предавать гласности этот случай: как-то сидя дома, я увидел по телевизору сюжет о мальчике, которому переломали позвоночник. Я позвонил на передачу, предложил деньги и никогда не «пиарил» эту историю. И это не единственный случай, я всегда помогал тем, кому необходима была помощь. Знаете, одна моя хорошая знакомая, звукорежиссер, с которой мы записали множество дисков, замечательный профессионал и очень порядочный человек, сказала простую вещь – они вас не простили за то, что вы простили их.
— Расскажите о том, что произошло на последней репетиции.
— 28 сентября я пришел на репетицию. Но репетировать было не с кем, потому что 96 процентов музыкантов не вышли на сцену, они наблюдали из зала, чем все закончится. Понимаете, люди, которые еще вчера убеждали меня в своей дружбе, благодарили, льстили, — предали меня. И это гораздо больнее, чем то, что сделало Министерство культуры. К примеру, на сцену не вышел человек, которому давно было пора на пенсию, но я всегда жалел его. Я опасался, что, будучи 72-летним пенсионером, он просто умрет от одиночества. Кстати, его уже успели «отблагодарить» за проявленную с коллективом солидарность тем, что уволили сразу же после моего ухода из оркестра… Там же я увидел ещё одного музыканта, которого я только что взял из другого оркестра по дружбе – когда-то, в том первом светлановском оркестре мы работали за одним пультом. Перед репетицией, когда я шел на сцену, ставшую в тот день эшафотом, этот человек подошел, мы обнялись, и он остался сидеть в зале… На сцену вышли четверо.
— Как вы себе это объясняете?
— Страх. Люди были запуганы.
— Но ведь на дворе не 37-й год.
— Неважно. Ничего не изменилось и измениться не могло. Похожая история случилась с оркестром Юрия Темирканова в начале 2000-х годов, когда его оркестр тоже сильно «возбудился». Но разница в том, что тогдашний министр культуры, немедленно приехал в Петербургскую филармонию, вышел к оркестру и сообщил, что министерство считает действия музыкантов неправомерными, а Темирканов был и остается главным дирижером оркестра. Кому не нравится, может увольняться, а в крайнем случае, Юрий Хатуевич сможет собрать новый оркестр. И через пять минут все успокоились и была тишина, как на кладбище.
— И Вы тоже рассчитывали на подобную поддержку…
— Ну, если честно, я не ожидал, что руководителя одного их самых посещаемых оркестров, к которому за 18 лет работы в Москве не предъявлено ни единой претензии, дирижера, получившего за эти годы звание Заслуженного деятеля искусств, Народного артиста России, премию Правительства России, Орден IV степени за заслуги перед Отечеством, уволят, фактически не имея для этого оснований. Сейчас, в связи с моим 65-летием, я был представлен к Ордену за заслуги перед Отечеством III степени, но Г-н Авдеев это заблокировал.
— Возможно, он сделал это в связи со скандалом на конкурсе П. И. Чайковского? Должна заметить, что непосредственно после того, как Вас отстранили от дирижирования на конкурсе, средства массовой информации по-разному осветили этот конфликт. Создалось впечатление, что, ставшая печально знаменитой фраза: « Пусть вас не заботит, что играет этот талант, этот аул, вы должны играть со мной», была сказана в присутствии конкурсанта. Позже, из Ваших интервью, стало понятно, что Ахназаряна к тому времени на сцене не было, и он какое-то время даже не подозревал о вспыхнувшем скандале. Поясните, пожалуйста, еще раз, как все было.
— В тот день, 25 июня, мы встретились с Ахназаряном и утром провели вместе час – это условие новых правил, введенных на конкурсе в этом году.
— То есть, дирижер работает с конкурсантом до оркестровой репетиции.
— Да, а так как я никогда не смотрю на время, если это касается работы, мы занимались немного больше. И то злополучное место в концерте Дворжака, мы обсуждали тогда же. Я объяснил ему, что именно надо сделать, и он, вроде, понял. Потом мы вышли играть репетицию с оркестром и когда дошли до того места, он снова сыграл неточно. Когда после пяти повторов я сказал, что не могу вступить, он ответил: «Странно, все могут, а вы нет.» Сказано это было очень тихо, но на записи легко прослушивается. Если кто-то не понимает, то дирижерам понятно, что подобное замечание можно квалифицировать только как откровенное хамство.
— И тогда Вы…
— Я так же тихо заметил, что если он позволит себе еще раз сказать что-либо подобное, я положу палочку и уйду. После этого я больше не сделал ни единого замечания, мы доиграли до конца, и он ушел. Затем мы работали ещё с двумя исполнителями, и репетиция закончилась в семь. А началась в два.
По российскому законодательству оркестр не должен играть более трёх часов сорока пяти минут. Но устроители конкурса сделали расписание, которому невозможно было сопротивляться, и в итоге оркестр играл пять часов с короткими паузами. Конечно, все устали. Я в тот день начал работать в 10 утра, сначала репетировал с солистами и затем с оркестром, в общей сложности — 9 часов, без обеда, на одном кофе. Но, тем не менее, я решил оставить оркестр после семи, чтобы позаниматься именно Дворжаком и только для блага Ахназаряна.
— Кто-то ещё из конкурсантов выступал с этим концертом?
— Нет, концерт Дворжака играл только Ахназарян, так что после долгого репетиционного дня мы остались, чтобы позаниматься именно этим произведением.
— То есть, хотели как лучше, а получилось то, что получилось.
— Да, но повторяю, Ахназаряна уже три часа на сцене не было, так что, как вы говорите, печально знаменитые слова были адресованы не ему. Одна фраза запомнилась «аулом», во второй я говорил о том, что оркестр играл громко. Так что разговор шел исключительно о совместном музицировании и невоспитанности этого конкурсанта.
— Но если в семь часов вечера репетиции с конкурсантами закончились, почему Вас продолжали записывать и после этого? Ведь обычно на конкурсах записывают только репетиции с солистами.
— Меня лично в детстве учили, что подглядывать в замочную скважину – неприлично. Я это к тому, что записывать исподтишка работу дирижера с оркестром так же неприлично, как, например, подсматривать за людьми в бане.
— Вам могут возразить, что руководитель всегда должен уметь себя контролировать.
— Если вы завтра придете на репетицию в любой театр или оркестр, а режиссер или дирижер не будут знать, что их записывают, вы услышите такое, что вам станет не по себе. Но это естественный, нормальный процесс. При этом руководитель не оскорбляет никого лично, чего и я не сделал. Это разговор внутри коллектива, и он не выносится на улицу и не транслируется на весь мир. Но они записали то, что никакого отношения с Ахназаряну не имело. Я имел в виду, что он не очень воспитанный молодой человек, что его не научили уважать старших, что он неправильно воспринимает замечания дирижера – и это все, что я имел в виду.
Я играл этот концерт с Мстиславом Ростроповичем, Наталией Гутман, другими выдающимися виолончелистами мира, и, поверьте, знаю, как это должно было быть сыграно. Но самое интересное, что Г-н Ахназарян и сам сказал в своем интервью, что никакого конфликта не было, что на сцене я ничего оскорбительного не говорил.
— И Валерий Гергиев Вас немедленно отстранил накануне третьего тура.
— По моим сведениям, Валерий Абисалович, который был председателем оргкомитета конкурса им. Чайковского, вообще узнал об этой истории уже после того, как меня отстранил Г-н Авдеев. Вряд ли Гергиев хотел, чтобы конкурс запомнился скандалом. Насколько я слышал, он сказал, что если бы ему вовремя сообщили о происшедшем, он бы уладил все за минуту, потому что повода для раздувания всемирного скандала – не было. Опять же, я рассказываю об этом с чужих слов. Но мне достоверно известно, что господа Шалашов и Авдеев решили прицепиться именно к «аулу» и сделать из этого проблему, чтобы отстранить меня от работы, — что им удалось. Почему? Я уже это объяснил в начале нашего разговора.
— Вы считаете, Нарек Ахназарян получил первую премию благодаря скандалу?
— Во-первых, я не судья. Во-вторых, я не дирижировал третьим туром и не слушал выступления конкурсантов. Г-н Ахназарян – очень талантливый музыкант. При этом, я думаю, что скандал ему несколько помог. Но лично к Ахназаряну, к этому юноше, я ничего не имею: я понимаю — конкурс, нервы. Это вообще не его история.
— Это правда, что во время выступления ГАСО на третьем туре, часть публики была настроена враждебно?
— Ну да, только не против ГАСО, а против меня. Когда Ахназарян играл с оркестром – два дня подряд – и объявляли Государственный Академический оркестр России, главный дирижер Марк Горенштейн, в унисон с моей фамилией раздавался свист. Так что настроена была не публика в общем, а друзья и родственники матери Ахназаряна. Вечером 26 июня в интернете появилось письмо, в котором она назвала меня русским фОшистом. Да, именно через «О» и именно русским, что мне особенно понравилось. Угрожала, что поднимет против меня армянскую диаспору Москвы, что и сделала. Потом на Форуме классика появилось послание трех женщин, написанное на ломаном английском, где они взывали к возмездию (родственники Ахназаряна живут в Америке), потому что по их мнению, если бы такое произошло там, дирижер уже искал себе работу. И на следующий день Г-жа Бедерова – моя «любимейшая» журналистка, а я – ее «обожаемый» музыкант, — разразилась статьей под названием «В ауле неспокойно» в «Московских новостях». Нормальный человек понимает, что в Армении нет аулов, стало быть, мое выражение ничего общего с расизмом, национализмом и лично Ахназаряном не имело. Но она «перевела стрелку» и намекнула, что на самом деле я имел в виду Гергиева, потому что он из северной Осетии, а там как раз есть аулы. Ну, а остальные разыграли эту историю как по нотам, и результат Вам известен.
— Ну вот, свершилось, Горенштейн уволен. Какими были первые шаги «новых крепостных» от рабства к свободе?
— Во-первых, они сразу же отменили настройку духовиков, которую я ввел, когда только пришел в оркестр. Она начиналась за 25 минут до репетиции. Остальные должны были разыгрываться в других помещениях. Теперь оркестранты приходят за 10-15 минут до начала общей репетиции. Во-вторых, они отменили генеральные репетиции. И правда, зачем ездить в зал два раза в день, когда репетиция может плавно перейти в концерт? Все делается для того, чтобы меньше работать.
— Извините за личный вопрос. У Вас недавно умерла мать. Министерство культуры выразило Вам соболезнование?
— Какое министерство, вы о чем? Они не посчитали нужным это сделать.
— Обидно?
— Эти люди не заслуживают того, чтобы на них обижались. Вот Авдеев заявил, что время горенштейнов прошло. К счастью, его время проходит навсегда, а его замечательную фамилию будут произносить с насмешкой и ужасом, потому что больше гадостей, чем он, не сделал ни один министр до него. Вот он, подписывая контракт с Владимиром Юровским, сетует ему, что оркестр в плохом состоянии и при этом разрешает ему проводить с оркестром шесть(!!) дней в сезоне, то есть, два концерта. Даже явно не симпатизирующий мне журналист Ян Смирницкий отозвался о Юровском – главный приглашающий, имея в виду его функции руководителя, который будет приглашать дирижеров, а не работать с оркестром лично. Тогда в каком «беспорядке» находится оркестр, если он, существуя без главного дирижера, готов играть с Дютуа, Темиркановым, Элдером? А если это не так, за что надо было снимать Горенштейна? За то, что кто-то сказал, будто Горенштейн его обидел?
За годы работы в Москве я с нуля, ни у кого не воруя музыкантов, создал два оркестра. Одним сейчас руководит Юрий Абрамович Башмет, другой – светлановский. Конечно, обидно, что тех, кто живет своим делом и достигает успехов, беспардонно увольняют, а тех, кто разрушает, ставят на пьедестал и продвигают. Ведь практически все дирижеры работавшие с Госоркестром, вынуждены были уйти из этого коллектива не по своей воле: Рахлин, Иванов, Светланов…
Знаете, в 1985 году я уехал из страны и работал за границей потому, что один высокопоставленный чиновник открыто мне сказал, что с такой фамилией дирижерами в Советском Союзе не работают. Через семь лет я вернулся, поверив, что в России что-то изменилось. А еще через 20 лет я понял, что по сути не изменилось ничего. Тем более, в отношении таких неудобных для власти людей, как я, которые говорят подлецу, что он – подлец и не подают руки негодяю.
Но, как известно, время все расставляет по своим местам.
— Говорят, чем меньше стараешься думать о плохом, тем сложнее это сделать. А если попросить Вас вспомнить о хорошем, что первое приходит в голову?
— К счастью, судьба подарила мне возможность сотрудничать и дружить с замечательными людьми, великими исполнителями, среди которых Мстислав Ростропович, Наталия Гутман, Виктор Третьяков, Юрий Башмет, Владимир Минин, Николай Петров. Я горжусь тем, что играл в лучших залах мира, что все
18 лет лет на концертах моих оркестров были переполненные залы. Знаете, кто-то сказал, что у правды всегда есть свидетели. Мои свидетели – это замечательные записи оркестра и воспоминания огромного количества людей, приходивших на наши концерты.
Вела интервью Зоя Мастер